Каждый раз приезжая в Людиново, прохожу по аллее, на которой увековечены имена моих земляков, отдавших жизни за Родину. Длинная череда мемориальных досок по обеим сторонам аллеи… Здесь известные имена Героев Советского Союза и малоизвестные людиновцы, но дорогие для ныне живущих, родных. Больше двух тысяч фамилий - столько солдат не вернулось в свои семьи. Среди них и мой отец - красноармеец В.В. Сергеев.

…Мне шёл девятый год. Для взрослых близость окончания войны висела в воздухе. Уже 7 мая жившие у нас люди говорили: "Война кончилась". Отчётливо помню, как громкий стук в оконное стекло разбудил нас. И я услышал мужской голос: "Андреевна! Война кончилась!". Это был дежурный милиционер (милиция была рядом с нашим домом). Потом от мамы узнал - было три часа ночи 9 мая.

Труднейший, голодный год, первый после освобождения, первый год без папы остался в памяти. Мы с мамой везём сучья, хворост. Был час, когда солнце растопило схваченный за ночь ледок, дорогу развезло, местами санки прилипают к талой грязи, и тогда не хватает сил сдвинуть их с места. Зима на исходе, но до настоящего тепла далеко, и надо ещё топить печь. Лес уже позади. Там было легче, а здесь, на бугре, первой окраинной улочке Крупской, апрельское солнце согнало весь снег и санки словно приросли к земле.

Мучительно хочется есть. Мама видит - я совсем ослаб. Прислонившись к возку, мечтательно говорю о хлебе, о самом маленьком кусочке хлеба. Нет, я не прошу. (Спустя годы мама, вспоминая пережитое, рассказывала: "Ты никогда не просил есть. Только ложась спать, когда дома ничего не было, спрашивал: "У нас ничего-ничего нет?", делая ударение на эти ничего-ничего".)

До дома было ещё далеко, а силы совсем покидают меня. Молодая женщина выросла перед нами как-то сразу, неожиданно. Она несла в сетке хлеб. И было его всего полбуханки. Надеялась ли мама на отзывчивость, верила ли, что та, с хлебом, поймёт её, мать… Женщина отломила кусок - и какой!

Силы возвращались, я смотрел на маму. Она только сказала: "Ешь, сынок, я сильнее тебя".

…Прострелянный при освобождении города осколками бомбы дом тепло держал плохо. Да и ветки, и сучья топливом не назовёшь. В доме всегда было свежо, если не холодно. На ночь мама укрывала нас всем, что сохранилось из одежды.

Когда становился лёд на озере, и зима брала своё, мы с мамой регулярно ходили за дровами через озеро. В районе Круглой, где было много молодых дубков, мы рубили их и грузили на санки. (Теперь такие санки не встретишь: они были большими и возили на них всё по хозяйству). Однажды попались леснику. Поначалу он отобрал топор, но потом, узнав о нашем бедственном положении, топор вернул и отпустил.

Через озеро, пока лёд оставался надёжным, мы ходили до весны. С потеплением, когда лёд набухал, синел, путь в лес держали уже через улицу Крупской. Уходили рано. Возвращались промокшие, усталые. Я сразу на печку, сушиться, приходить в себя. До школы, до своей второй смены, успевал высохнуть.

В ту первую весну, когда начала оттаивать земля, взяв старый побитый чугунок, я прошёлся по огороду и набрал мороженой, уже наполовину раскисшей картошки. Помню, тогда мама напекла нам с сестрой оладьев. Конечно, без муки, без масла - откуда им было взяться… Они показались нам съедобными.

Надо было ещё найти картошку на посадку, ведь убранная перед освобождением, она вся сгорела вместе с домом Сазонкиных, где мы жили. Картошка было втридорога, привозили её из ближайших деревень. Помню, как вырезали часть картофелины с ростками, которую оставляли на посадку, остальная часть шла на еду.

Многое всплывает в памяти. Первым послевоенным летом мама, продав всё, что ещё оставалось, с несколькими женщинами отправилась в Белоруссию за хлебом. Какого же лиха они хватили в поездке. Бандитизм, грабежи были повсюду. На вокзалах, поездах, рынках грабили всех приезжих. Мама рассказывала, как им пришлось убегать ночью от банды через хлебное поле под проливным дождём и пересвисты преследователей…

Привезла она несколько мешков ржи. В каждом негусто, по два ведра, сколько по силам было перетаскивать. Вернулась она после объявления войны Японии, то есть после 9 августа 1945 года.

Потрясения и тяготы от поездки, всякие лишения свалили её. У неё хватило сил только посолить бочку огурцов. У нас с сестрой начался учебный год, я уже был во втором классе. Уходил в школу, а мама оставалась лежать под навесом во дворе и отпаивала себя огуречным рассолом. В этом было всё её лечение. Так выхаживали её две-три недели. Уже позже мы с мамой возили на тележке к знакомым по мерке ржи и мололи. Тогда, после войны, домашние самодельные мельницы были не редкостью.

Рядом со сгоревшей церковью, ныне восстанавливаемой, стояла сторожка. Возле неё рано утром 9 мая 1945 года рабочие сколотили из свежих досок трибуну и обтянули красной тканью для победного митинга. Позднее в ней располагался городской радиоузел, а сразу после освобождения от немцев - столовая. Не помню, долго или нет, но в детской памяти хорошо отложилось, как нас, детей погибших отцов, кормили по талонам в этой столовой. Запомнилось, как нам часто давали кашу из подгоревшего пшена. И этот вкус ещё долго напоминал о том времени.

В начальных классах наша учительница Валентина Григорьевна Влазнева раздавала четвертушку скибки чёрного хлеба, примерно сто грамм. Раз в месяц - кулёк сахарного песку.

Спустя годы, вспоминая всё, что свалилось на маму, на её плечи, у меня сердце сжимается от боли. Ведь ничего не было. Ни еды, ни одежды, топить нечем. Нас же, двоих детей, надо было кормить, одевать. Позже, когда сестра поступила в институт в Калуге, нечем было помочь. И сестра жила на копеечную стипендию.

Как-то, придя из школы, я не застал маму дома. Знал, что она поехала за дровами ещё с утра. Тогда семьям погибших бесплатно выписывали по пять кубометров дров. Стоял ноябрь, было морозно, темнело рано и совсем не было снега. Наконец, в полной темноте подъехала полуторка. Наверху, окоченевшая от холода, распластавшись на дровах, - мама. Она - на осиновых плахах, лежащих выше борта, никак не закреплённых, когда каждый поворот машины грозил ей быть выброшенной за борт. Мама, вспоминая об этой поездке, об ужасе, который испытала, говорила, как сердце заходилось от страха каждую секунду, - сначала по лесным дорогам, а потом по городским, совсем не лучшим.

…И всё же детство было. Летом во дворе первого четырёхэтажного дома гоняли мяч, набитый тряпками. Играли допоздна. После возвращения домой в нагретых солнцем сенцах за дверью на лавочке меня ожидала банка свежего козьего молока. А всё началось с того, что во втором классе у меня стали распухать колени. Доктор Поляков, старенький, весь седой, с белой профессорской бородкой клинышком, осмотрев меня, посоветовал маме: "Заводи-ка ты, милая, козу, будешь поить сына молоком и кормить морковкой".

Зимой у некоторых ребят появились коньки. Катались на дороге. И мне тоже очень хотелось кататься. Нашёл в сарае один конёк. Назывались тогда коньки ножами. А второго не было. Где-то раздобыл снегурку с носом-завитушкой. В сарае отыскал зубило, молоток. Отрубил, как сумел, завиток, и коньки стали немного похожими. Верёвками с палочкой закрутил на латаные-перелатаные валенки… И начал учиться кататься. Уже в техникуме, на втором курсе перешёл на хоккейные - с ботинками. (Выдавали их нам в спортивной секции). И так увлекло меня это занятие, что на третьем курсе я уже осваивал беговые коньки. И у меня неплохо получалось. На четвёртом же курсе вполне удачно катался и выступал на городских соревнованиях за команду техникума…

…Когда подрос, часто стал занимать очередь в хлебном магазине. Хлеб выдавали по карточкам. Вставать надо было рано: случалось, что хлеба не хватало. Но раньше шести часов встать никак не удавалось. Уж очень трудно было оторваться от подушки, и как ни старался, в очереди оказывался далеко не первым. Самолюбие подталкивало меня прийти первым. Ну, хотя бы вторым, третьим. И вот долгожданное! Прихожу - никого. Я - первый! Стою, время идёт, за мной никого. Я начинаю недоумевать. Наконец, появляется женщина. Проходя мимо, она меня огорашивает: "Мальчик, карточки отменили!"

Это было 14 декабря 1947 года.